Ефрейтор Икс [СИ] - Сергей Лексутов

Ели молча. Устали и проголодались все основательно. Но когда котелок опустел, а на костре уже фыркал и гремел крышкой чайник, настроение улучшилось, усталость отодвинулась.

Наливая в кружку чай, Андрей Степанович спросил:

— Дружок-то мой не задирал вас?

Павел усмехнулся, догадавшись, о ком речь:

— Как же, встречались… Вынюхивал со скалы, кто мы есть и имеется ли у нас оружие.

— Ишь ты, совсем обнаглел. Старый он уже…

— Андрей Степанович, а ирбис может стать людоедом?

— Людое-едом?.. — Андрей Степанович почесал в затылке. — Ну, если леопард может стать людоедом, то почему же ирбис не может? Это ж тот же самый леопард… Только, там, где он живет, людоедить некого; туда даже браконьеры не забираются, все равно добычу не вытащишь. И потом, как только ирбис силу потеряет, сразу гибнет. Ну, лето еще может кое-как перебиться, а как только холода настанут, тут же и конец. Ну, этот старикан сделал свое дело; тут кошка с двумя котятами поблизости объявилась… Значит, не кончится род, еще будут бродить по гольцам эти красавцы. Не зря, выходит, я его года два назад от Гонтаря спас. Тот уже и разрешение на отстрел выпросил; мол, старый ирбис, толку никакого. Две недели я Гонтаря по горам таскал, да не там, где ирбис мог появиться, так и убедил, что он за перевал ушел.

Андрей Степанович долго молчал, не торопясь, прихлебывая чай, потом снова заговорил:

— Когда же придет такое время, что перестанут люди смотреть на тайгу, как на бесплатную кормушку? Не пора ли пожалеть ее? Она ж не кормушка — кормилица… Да и не прокормит она всех-то, народу, гляди, сколько стало…

— Вообще, прав ты, Степаныч. Да как вот доказать, что нельзя больше природу эксплуатировать, она, бедная, еле-еле выдерживает само присутствие человека на планете, с его техникой. Не говоря уж о самом грабеже природы.

— Как? А ученые на что?

— Ты вот, Степаныч, тоже ученый. Только не скромничай, Вилена говорит у тебя полторы сотни публикаций. Ты прекрасно знаешь, что все работы ученых направлены на то, чтобы выяснить, где и сколько взять можно, да нельзя ли побольше. А что дальше будет, мало, кого интересует.

— Вот то-то и оно. Сейчас все говорят: перевести лесной промысел на промышленную основу. Да как его переведешь? Тайга — не поле, комбайн не пустишь, а без механизации, да автоматизации, какая же промышленная основа? Представь себе грибной комбайн? Представил? А теперь представь, что грибы, как пшеница растут. Что, не получается? Вот и будешь от одного гриба к другому на комбайне кататься. Красота…

— Ну, Степаныч, ты даешь… — засмеялся Павел.

— А что, не прав? Как ни крути, а в лесном промысле сплошной ручной труд и никакой тебе механизации. А при ручном труде, сам понимаешь, производительность такая, что самому добычи не хватит. Машинами можно убрать лишь то, что машинами же и посеял.

— И что же ты предлагаешь? — заинтересованно спросил Павел.

— Все, что надо, на полях выращивать. А в тайгу поменьше с промыслами соваться. Если надо, и лосей, и соболей, и глухарей на фермах разводить. А то для этой самой промышленной основы дороги нужны, под них можно полтайги занять, а что толку? Сейчас уже столько зря загублено…

— Может, и лес рубить не надо?

— Не надо!

— Но ведь древесина-то нужна…

— Нужна, кто спорит? Но высокосортной нужно очень мало, а рубят — будь здоров. Пока она по рекам плывет, да под открытым небом на лесоскладах валяется, мало того, что половина вообще сгнивает, остальная становится низкосортной. Я вот думаю, может, вместо того, чтобы по чертолому в тайге дорогостоящую технику бить, на бросовых землях тополь выращивать. Он, чертяка, за двадцать лет вымахивает так, как кедр или сосна за двести не вырастают. И древесина у него ничего, на деревоплиты, леса да опалубки пойдет.

— Эх, Степаныч! Я так же думаю, да рано. Людям есть, пить надо, да пожирнее и послаще. Жить тоже надо, да попросторнее.

— А я что, против? Только, понимаешь, природа не для одного брюха нужна; для души, наверное, нужнее. И не ухоженная, с асфальтовыми дорожками. И оленями за сеткой, а с бурелеомами, тиграми и бешеными реками. Представь, что не будет звезд на небе?..

— Не могу и представить…

— Ну, и это — то же самое. Я все, что тебе сейчас рассказал, в статье написал, в журнал посылал. Вернули, да с такой рецензией… Ты вот внимательно слушаешь, даже соглашаешься. А Гонтарь на меня глянул, как на малохольного, и по плечу эдак снисходительно похлопал. С тех пор у нас и начали портиться отношения, а сейчас вообще до края дошли, когда он Ваську убил… Моя бы воля, я бы его близко к заповеднику не подпускал. Да директор наш… Такие, как Гонтарь, крепко везде устраиваются, чтобы не дуло нигде. И уважением себя окружить умеют. Я вон, и то, через столько лет его раскусил… Беда тому, кто его покой попытается нарушить. Ты пробовал собаку гладить, когда она у печки лежит?

— Пробовал как-то в детстве…

— Ну и как?

— Хорошая была собака, добрая, а руки мне до крови искусала.

— То-то же. Вот и Гонтарь — собака у печки. И вся наука для него, только для престижа, для удобного существования…

Андрей Степанович замолчал, отставил пустую кружку, подбросил в костер дров и замер, глядя на огонь. Вилена сидела неподвижно, забыв о кружке чая в руке, тоже глядела на огонь. За кругом света костра ничего не было видно, чернота плотно обступила крошечный мирок. Глядя в стену черноты, Павел неожиданно подумал, что никогда она не вызывала у него тревожного чувства, такого, о котором он не раз читал в книгах. Он всегда знал, что за стеной добрый, приветливый лес, готовый накормить и напоить его. Даже в детстве, когда он только начал ходить в тайгу с ночевками, он не боялся ночного леса, безмятежно спал у костра, накрывшись телогрейкой. Может быть, и желание переделать природу — это отголосок инстинктивного страха перед ночным лесом, страха перед чем-то, что не нуждается в тебе, живет по своим законам, которым ты чужд? Вот у него, у Павла, нет ни малейшего желания переделывать, осваивать, окультуривать тайгу. Дикая, она ближе и роднее ему, чем дом родной.

Вилена шевельнулась, попробовала чай, сморщилась и принялась собирать посуду. Она пошла к речке, Павел двинулся за ней. Вилена выплеснула остывший чай в ручей, сбросала посуду в воду у берега. Здесь, в стороне от костра, ночь не казалась такой черной. Отблескивала вода в свете низкой луны, звезды светили так, что вокруг наиболее ярких голубели ореолы. Было таинственно и хорошо, и хотелось говорить о сокровенном.

Вилена плескала рукой воду, задумчиво глядя на разбегающиеся по поверхности круги, таинственно отсвечивающие блестящей чернотой в лунном свете. Она будто чего-то ждала, и Павел вдруг ощутил это ожидание, всеми нервами, всей кожей, и даже знал, чего она ждет, но опять чего-то испугался, суетливо задвигался, пробормотал: